В нашем дворе

(рисунок Наталии Маркус) 

В нашем маленьком дворе люди знали все и про всех, иногда ссорились и переставали здороваться, потом забывались обиды. Были и сплетни, и обсуждения за спиной, но всегда можно было к любому обратиться с просьбой или за помощью, и никто не отказывал. Во время войны все одинаково голодали, переживали бомбежки.

Моя бабушка была наполовину немкой: ее отец — обрусевший немец Ричард, а мать русская, Мария. Следовательно, мою бабушку звали: Ольга Ричардовна Масленникова (по мужу).

К нашей семье все жильцы относились с уважением. Бабушка моя была образованным человеком, но жизнь ее была тяжелой — пять дочерей, муж — мой дед, человек грубый, малообразованный. С тринадцати лет он ушел из дома. Семья у него была большая, всем прокормиться трудно, вот и отправился мой дед Василий в самостоятельную жизнь. Где мог, подрабатывал, брался за любую работу, чтобы как-то прокормиться. Всему научился, все умел делать руками. Ему повезло — он устроился работать в магазин текстильных товаров. Старательный и толковый, молодой и красивый, был замечен хозяином, у которого было несколько таких магазинов — Ричардом Кульцем. Вскоре мой дед Василий Евлампиевич стал у него старшим приказчиком. Они подружились. Василий стал часто бывать в доме Ричарда. А у того две дочки — Оленька и Ниночка, и сын Александр. Оленька влюбилась в Василия, а ему большего и желать было нечего. И, хотя он старше был Ольги почти в два раза, все у них сложилось хорошо. Пошли дети, правда, одни девочки, что очень огорчало деда. Вот только грянула революция. Пропала хорошая жизнь, пропало все, к чему стремился мой дед. Тестя навсегда выдворили перед войной в Германию с больной женой и сыном, хотя он родился в России и в Германии никогда не был. А для деда моего началось мыканье с семьей, пока не попали в коммуналку на Первой Брестской улице. Вот так мы и оказалась в нашем дворе среди других жильцов.

Все в нашей семье трудились, с жильцами мало общались. Никогда я не видела бабушку, сплетничающую с соседками. Она со всеми приветливо здоровалась и шла по своим делам.

Удивительно, что никто не донес на нас, хотя все и знали, что бабушкин отец был немцем. Откуда могли знать? Я думаю, через домоуправление, так как в нашей семье болтать не любили. Самая общительная была я. Дружила с девчонками, гуляла во дворе, ходила к подружкам домой. Родители знали, с кем дружат их дети, и мы знали все о семьях своих подруг, кто как жил, у кого что происходит.

Ко мне все относились хорошо. Но как-то одна женщина сказала про меня: «Жалко девчонку — безотцовщиной растет»! Это слово меня как по голове ударило. Ведь у меня есть отец. Он живет в Алма-Ате, он живой. Он не погиб на фронте, почему же я — безотцовщина!? Я эту тетку возненавидела.

Это слово меня ударило еще раз, когда я после школы поступила в электромеханический техникум имени Красина. На собрании перед поступившими выступил директор Первачев (я даже фамилию его запомнила). Он сказал, что зачислил в группу с повышенной стипендией всю «безотцовщину». Конечно, он хотел, как лучше, для ребят, у которых погибли отцы, но я уже ненавидела это слово и возненавидела и Первачева.

После войны некоторые соседи поменялись. Но, в основном, все так и жили, как жили. По нынешним меркам наш дом был маленький и старый, в полтора этажа. Мы жили в полуподвале. Часто выходили посидеть на крыльце, хочешь-не хочешь, а все на виду: кто вошел, кто вышел. Белье сушили во дворе, протягивали веревки и вешали. Но надо было сторожить — могли посторонние украсть, не только белье, но и веревки. Кто мог, выносил табуретки и сидел возле белья. О стиральных машинах и не слышали, стирали в корытах на стиральной доске, а белое белье кипятили в алюминиевых баках, потом полоскали в холодной воде (вода из крана шла только холодная), стирали в общей кухне — ванной, конечно, тоже не было. Сейчас трудно даже представить, чего стоило нагреть на керосинке воду для стирки!

Над нами жила состоятельная семья. Отец — летчик, вернулся с войны весь в орденах. Мать — в торговле. У них было пианино, но на нем никто не играл. Это пианино стояло у них прямо над моим спальным местом, и моя мама боялась, как бы не обрушился в этом месте потолок. Мы с ней даже ходили к ним наверх, и мама просила переставить пианино в другое место. Но дядя Юра посмеялся и успокоил маму. Они мечтали, что их сынок будет учиться музыке. Но сбыться этому было не суждено. Юрка их, как подрос, связался с плохими ребятами. Иногда ночью мы слышали стук сапог наверху — это за Юркой приходила милиция. На какое-то время он пропадал из виду. Потом появлялся, сидел с ребятами в большом проходном дворе на бревнах, рассказывал про свои отсидки, пел под гитару тюремные песни. Он был красивым парнем, девочкам нравился. К жильцам относился вежливо и уважительно, и все его жалели: «Такой парень, и по плохой дорожке пошел!»

Еще один парень, по прозвищу Огурец (еще его звали Косорукий) — безобидный такой, жил с бабкой на втором этаже по соседству с фронтовиком Василием Ивановичем. Как-то он загорал на крыше сарая и заснул. А когда проснулся, встал и пошел, не понимая, куда. Свалился и сломал руку. К врачу идти побоялся, бабка ему руку перевязала, и кость срослась неправильно. Вот потому и Косорукий. А почему Огурец — не знаю. Как его имя, я так и не вспомню сейчас. Спокойный был, со всеми общался ненавязчиво, все про всех знал.

Я много времени проводила во дворе, и, конечно, не могла не заметить новых жильцов. Они въехали в такую же, как у нас, подвальную квартиру в две освободившиеся комнатки. Это была еврейская семья: молодая красивая женщина с дочкой младше меня и с грудным ребенком, и ее родители. Они стали соседями милиционера. Милиционер этот жил с семьей — женой и дочкой. Девочка была хорошая, тихая, училась в первом классе. А мать ее (все думали, что она цыганка) — чудаковатая. Сидела во дворе в халате, с распущенными волосами, ноги — в тазу с водой, и что-то пела. Когда ее дочка приходила из школы, она с мокрыми ногами шла домой. Потом опять выходила во двор. Муж ее сам покупал продукты. А однажды осенью, когда стало холодно, она решила согреть постель и поставила в кровать под одеяло горячий чайник. Мы слышали, как раздался дикий крик: девочка не знала про чайник и плюхнулась в кровать. Обварилась и дико кричала от боли, а мать металась, не зная, что делать. Сбежались жильцы, старались чем-то помочь. Как раз отец пришел с работы и на руках понес дочь в поликлинику. Так было быстрее, чем вызывать скорую — телефонная будка находилась на другой улице. Все очень жалели девочку и не понимали, почему он терпит эту свою «малохольную» жену.

Вот к ним и подселили семью с грудным ребенком.

Как они переезжали, таскали вещи, я наблюдала со своего крылечка. Новая девочка сразу же начала осваивать наш двор.

Она не понравилась нашим девчонкам, и они стали к ней цепляться. Я не выдержала, заступилась за нее. Мне было девять лет, а ей лет пять. По сравнению с ней я была уже большая. Я всегда, с детства, была борцом за справедливость. Не помню, что я им говорила, но они отстали от нее. Самой мне было не интересно гулять с ней, но иногда на безрыбье и рак — рыба. А девочка бегала за мной и очень гордилась, что я с ней играю.

Конечно, ей было со мной интересно: я часто рисовала что-нибудь, сидя на своем крылечке, что-то рассказывала из прочитанных книжек. Уже тогда я много читала, больше всех во дворе. Я хорошо представляю, как восторженно она говорила обо мне у себя дома. Однажды ее дедушка вышел во двор, постоял, поглядел на меня. А она ему: «Дедушка! Это та самая Наташа!» Он подозвал меня и пригласил зайти к ним домой. Мне было очень любопытно: как там у них? Я любила заходить в чужие квартиры — у всех все было по-разному. Я спустилась вслед за ними к ним в полуподвал и огляделась. Они еще не до конца обустроились. На полу лежали узлы, было не уютно. Но в открытую дверь другой комнаты я увидела женщину с грудным ребенком на руках. Женщина полулежала на кровати и кормила крошечного ребенка грудью.

«Мама! К нам Наташа пришла. Помнишь, я говорила?» Женщина повернула голову и посмотрела на меня. Она была очень красивая, на нее хотелось смотреть и смотреть. Сейчас я представляю себе эту картину в целом. Черные волосы заколоты на макушке, громадные черные глаза смотрят ласково, она чуть улыбается. Было в ней что-то неземное. А ребенок — такой крохотный — завернут в одеяльце, из под которого высовывалась крошечная розовая ножка. Мать нежно обнимала его. Ну просто живая картина!

— Спасибо тебе за нашу Симочку, я так боялась, что ее кто-нибудь обидит, — сказала мать.

Я ответила:

— Не бойтесь.

Симкин дед спросил:

— Нравится наш малыш?

— Очень, — сказала я, — какой он маленький!

— Будет так есть — скоро вырастет, — засмеялся дед.

Я впервые в жизни видела грудного ребеночка и то, как женщина кормит грудью. Не могу даже передать своих впечатлений. Я стояла и смотрела, не в силах оторваться от этой восхитительной картины. Вот почему их называют грудными! Они питаются грудным молоком! Это было открытие для меня.

Женщина понимающе улыбнулась и спросила: «Хочешь подержать?»

Не веря своим ушам, я вытянула руки, и она положила в них крошечного, теплого дитеночка. Девочка с гордостью сказала: «Мой братик!» Я держала его и боялась дышать, не в силах отвести глаз от розового личика. Он зевнул. Потом стал шевелить губками, а глазки были закрыты. Маленький человечек!

Симкин дед осторожно взял его у меня и положил рядом с матерью. Я про ребеночка потом все время думала, словно вспоминала о прекрасном празднике.

Я вдруг решила, что пора уходить. «Симка, пойдем гулять, до свиданья!» Симка радостно побежала по лестнице, а я медленно шла к двери, все оглядывалась на них, а Симкина мама улыбнулась и сказала: «Заходи к нам, Наташа!» Ошарашенная, я пошла к лестнице и услышала, как Симкин дед сказал: «Хорошая девочка, хоть и немка». Поднимаясь по лестнице, я подумала, про кого он сказал «немка»?

Симка с гордостью заявила:

— Мой брат, когда вырастет, будет за меня заступаться!

— А как его зовут? — спросила я.

— Еще никак.

— А где ваш папа?

— На фронте.

Война к тому времени уже кончилась, но я не стала больше спрашивать. Весь день у меня перед глазами стояла та картина. Какая же Сима счастливая!

А вечером я рассказала маме и бабушке, что была в гостях у новых жильцов, только про кормление почему-то не стала говорить. А про «немку какую-то» сказала. Мама заругала, что нечего по чужим квартирам бегать, а бабушка сказала, что евреи — хорошие люди.

— А что такое «евреи»? — спросила я.

— В нашей стране много разных людей: русских, татар, евреев и других национальностей, но больше всего русских. Главное, чтобы люди были хорошими, — сказала моя бабушка.

И откуда, я сейчас думаю, Симкин дедушка узнал про «немцев»? Ведь только что переехали.