Печка

Что такое печка, та самая, что обогревает дом? Это тепло, уют, хорошее настроение, это надежда на все хорошее в будущем. Настоящая печка та, что топится дровами.

Человек берет полено и кладет его в печь, а перед этим в печку кладутся заранее заготовленные щепки и кусок газеты. Спичкой осторожно поджигают газету с краю, и, пока газета сгорает, от ее пламени загораются самые мелкие щепочки, от них опаляется и разгорается кора. Треск и яркое пламя озаряет лицо человека. Заворожённый таким быстрым возгоранием, человек не сразу замечает, что большие поленья по краям, по уголкам, по коре тоже начинают потихоньку гореть, как будто огонь облизывает их. К этому времени щепки почти сгорели, и в печке потемнело. Теперь надо закрыть чугунную дверцу, повернуть щеколду, чтобы случайно не открылась. Там, за дверцей слышится гул разгорающегося пламени. Внизу открыта заслонка и струя воздуха раздувает пламя в печи. Это называется хорошей тягой.

На улице холодно, морозно. Я бегу домой из школы и мечтаю о печке. Влетаю вместе с холодным сизым паром в теплую кухню, из нее — в комнату, скидываю пальтишко — и к печке.

Дед сидит на маленькой скамеечке у самой дверцы с кочергой в руках:

— Что, замерзла?

— Ага!

— Ну, грейся.

Я прижимаюсь сначала спиной к теплым изразцам, ладони сами прилипают к теплу, и долго стою, не шевелясь. Потом поворачиваюсь к печке лицом, щекой прислоняясь к белому кафелю, как к живому и ласковому существу. Я долго так стою и мне очень хорошо. Даже забыла о школе и уроках.

Наша печь очень большая — от пола до потолка. Вся в кафельных плитках-изразцах размером с альбомный лист. Печь наша отапливает кухню и три комнаты, а топится из нашей с мамой маленькой проходной комнатки. Поэтому у нас теплее всего.

Дед встает со скамеечки, дает мне в руки кочергу и уходит в другую комнату. Теперь я сижу на его месте, и мне хочется открыть дверцу. Но это надо делать осторожно, так как дрова горят очень сильно, и от них с треском летят искры. На полу под самой дверцей у нас прибит железный лист на случай, если вдруг выпадет из печки уголек. Я тихонечко открываю дверцу концом кочерги — она небольшая и нетяжелая.

В лицо пахнуло жаром. Стало горячо щекам. На огонь хочется смотреть и смотреть. Дрова почти догорели, надо подложить еще пару поленьев. Но я не могу оторваться от созерцания огненной картины. Там все как будто в движении, и все цвета радуги сияют и греют. Несколько поленьев лежат тут же у печки, чтобы доложить еще, если потребуется, или на вторую топку.

Приходит дед, я встаю и смотрю, как он подкладывает поленья в печку, но сначала кочергой ворошит и что-то в ней подправляет. Потом закрывает плотно дверцу и уходит ненадолго — за печкой надо все время следить. Я тоже отхожу, надо заниматься делами: поесть и делать уроки. Но каждый раз, проходя мимо печи, поглаживаю рукой изразцы. Она живая и мне приятна ее теплота.

Я горжусь, что у нас такая печь. Не у всех жильцов нашего дома есть такие большие красивые печи — старые, изразцовые. А мои подруги, живущие в домах с центральным отоплением, приходили ко мне и удивлялись. Хлопотно, конечно, заготавливать дрова, таскать из сарая… Но я была убеждена, что лучше, когда людей обогревает живой огонь.

Когда нам провели газ, мы уже не возились с дровами, но наша печка осталась и продолжала обогревать нас, так как газ провели прямо в саму печь. Когда мы зажигали его — она нагревалась, и нам было тепло от нее.

Я не бывала в домах с каминами, но представляла, как это здорово, посидеть у камина. Я читала книжки, смотрела фильмы, и представляла себя на месте героев в прекрасно обставленной комнате, в большом удобном кресле у камина. Зато у меня была большая печь, и она была центром нашего жилища.

Вечерами мы все собирались возле нее: бабушка, мама, мои молодые тетки и я. Иногда к нам приходили соседки. Одна из них — Валя. Она жила тут же, в нашей коммунальной квартире, и я ее очень любила. Она была очень хорошей портнихой. Умная, добрая, своя. Другая соседка по двору — Надежда, ее я не любила, но с ней было очень весело. Они болтали при мне обо всем. Надежда все обо всех знала и рассказывала с юмором. Мы все смеялись, хотя и считали ее сплетницей — по ее вине бывали и ссоры. Но она хохотала так заразительно, что слезы текли от смеха.

Дед в такие вечера с нами никогда не сидел. Он был нелюдим, суров и груб. Если он и был дома, то из комнаты выходил редко. Не выносил скопления женщин, а мужиков у нас не было, только он да муж соседки Вали, который работал регулировщиком на улице Горького.

У деда с бабушкой было пять дочерей и внучка — я, « бабье царство». Чаще всего он рано ложился спать, тогда разговоры старались вести тихо: был риск, что он встанет, придет к нам и разгонит посиделки. А иногда он выпивал один в большой комнате, пока мы все сидели в нашей маленькой возле печки. Это случалось не часто, субботними вечерами после работы. Выпивши, дед начинал громко чихать, равномерно и по много раз. Мы считали, сколько раз он чихнет — доходило до тридцати. Надька падала от смеха в слезах. Я сидела на кровати и тоже хохотала до слез. А чих за дверью продолжался, пока дед не ослабевал.

Я подглядывала. Усталый, он падал на диван и засыпал. А мы в изнеможении переводили дух. Я ложилась на подушку и, слушала разговоры про все на свете: разные новости про соседей, про продуктовые карточки, которые скоро отменят, про ужасные случаи в городе. Под их приглушенные голоса я засыпала. Во сколько они расходились, я не знала. Но засыпала счастливая: все дома, все здоровы, а, главное, завтра — воскресенье.

К утру печка остывала, и надо было ее подтопить. С вечера оставались три-четыре полена, и печку затапливала мама. Комнатка наша нагревалась, и я вылезала из кровати. Начинался новый день и начинался он с печки.

Дрова у нас хранились в сарае во дворе. Сараи имелись у всех жильцов. Их строили люди сами, как могли. Сараи стояли цепочкой, примыкая друг к другу. В них держали санки, разное барахло, что выбросить жалко, летом некоторые даже там спали. Один парень по прозвищу Огурец спал все лето в сарае. Однажды смотрим — он ходит с завязанным ухом. Спрашиваем, что с тобой? Он говорит, крыса чуть ухо не откусила, когда в сарае спал.

А его сосед Василий Иванович — все звали его Чапаев, — порой спал в сарае даже зимой. Василий Иванович всю войну прошел, даже ранен не был. А пришел с фронта — жена его пилит и пилит… Стал пить и спился. Мне его было жалко. Все говорили ему: «Дядя Вася! Простудишься, заболеешь» Он отвечал: «Спирт на морозе не замерзает!» Бабку его не любили, осуждали, а его любили. Он, когда трезвый был, про войну рассказывал. Надька, которая к нам забегала, была его дочерью. Еще сын был, женатый, жили отдельно от Василия Ивановича. Детям было не до него, а соседи его жалели, подкармливали и одеждой делились. Мой дед здоровался с ним за руку, говорил: «Здоров, тезка! Как жизнь фронтовая?» Дядя Вася вытягивался: «Как положено!»

У меня в сарае много интересного хранилось, там была одна доска, на ней я нарисовала клавиши, как у пианино, раскрасила углем и мелом. Я воображала, что я — пианистка и пальцами стучала по «клавишам», а подружки пели песни. Мы горланили на весь двор все песни подряд, пока кто-нибудь из окна нам не крикнет: «Долго еще орать будете?» Выходил мой дед: «Кончай кошачий концерт!» И мы замолкали обиженно: так хорошо пели! После такой игры у меня все пальцы были в занозах. Я эту доску прятала. чтобы деду на глаза не попалась.

Но главное, что сарай — это место для дров. Дрова привозили каждой семье на грузовиках по ордеру от домоуправления, болванки длиной от метра до двух, которые надо распилить и наколоть, а потом очень аккуратно и ровно разложить в сарае, чтобы зимой было удобно брать поленья. Эта были наши с дедом обязанности, так как остальные все на работе. Дед же работал по сменам сторожем, а я после школы уже свободна. Грузовик сбрасывал дрова посреди двора и уезжал. И мы весь день занимались только дровами.

Это была большая и тяжелая работа. Самое тяжелое, конечно, делал дед, но и я помогала, как могла. Тут было не до гулянья и не до уроков. «Нам вчера дрова привезли!» — в школе такая причина для оправданья засчитывалась, как уважительная.

Мы с дедом сначала пилили болванки на «козлике» большой длинной пилой с двумя ручками. Пила все время вихлялась, и я никак не могла приноровиться к деду, ведь силы были не равные. Деду приходилось приноравливаться ко мне. Надо было распилить их до темноты, чтобы успеть убрать в сарай. На ночь оставлять во дворе нельзя. Наши, из своего двора, никогда не крали, но ведь двор был проходной, могли зайти и чужие. Мы делали перерывы, иногда кто-нибудь из соседей заменял меня — жалели ребенка, — и дело шло быстрее. Очень приятно пахло деревом, до сих пор люблю этот запах.

На другой день начинали колоть: дед тяжелым колуном, который я даже поднять не могла, а я — обычным топором небольшие чурки. И так пока все не переколем. Все щепочки подбирались — на растопку. На всю зиму должно было хватить!

В сарай укладывали вместе. Дед укладывал очень аккуратно, полено к полену, плотно и ровно. Я подавала ему, а он показывал, как надо, чтобы удобно и быстро зимой брать для топки. Потом велел мне подметать опилки и собирать совочком на газету — пригодится.

А когда все было готово, дед говорил: «Ну, молодцы мы с тобой! Большое дело сделали! А теперь чайку не помешает».

Я гордилась собой. Ведь всю зиму в тепле будем жить! Что бы дед делал без меня?

Ну, а как газ провели, так и сарайчики наши все снесли. Жалко было — все таки не лишнее в хозяйстве помещение…